Троицкий собор
Белокаменный Троицкий собор начал строиться сразу же после того, как в 1422 г. были обретены мощи преподобного Сергия Радонежского. Ныне в нем находится главная святыня Троице-Сергиевой Лавры – рака с мощами великого радонежского игумена. Троицкий собор многие века находится в центре внимания православного мира. Он чаще, чем другие достопримечательности Лавры, упоминается в художественной, мемуарной, публицистической и эпистолярной литературе.
Из «Сказания» Авраамия (Палицына) о Троицкой осаде 1608-1610 гг.:
<…> В тот же день шел в церковь Святой Троицы клирик Корнилий, и внезапно прилетело ядро пушечное и оторвало ему правую ногу по колено, и внесли его в притвор. И после Божественной литургии он причастился Животворящих Тайн Христовых и сказал архимандриту: «Вот, отец, Господь Бог рукою своего архистратига Михаила отомстит кровь православных христиан». И, это сказав, старец Корнилий преставился <…>
Из путевых записок Павла Алеппского (1655 г.):
<…> Церковь св. Троицы невелика, четырехугольной формы, с большим куполом над хоросом и так прекрасна, что не хочется уходить из неё. Она имеет три двери: одну с запада, а две другие ведут в хорос с юга и с севера; так, обыкновенно, бывает во всех здешних церквах. Царские врата красотой и блеском поражают ум: они серебряно-вызолоченные, фигурные, как будто (вылеплены) из теста. На них изображено вверху Благовещение, а внизу четыре евангелиста-все из позолоченного серебра, лучше нарисованных кистью; от них видны только лики. Арка (царских) дверей с её колоннами в том же роде. Что касается икон при дверях алтаря, то большая часть их обложена чистым золотом с камнями, не имеющими себе цены. На иконах привески из золота и драгоценных камней и большие солнца с образками, вырезанными на зеленом изумруде и красном и голубом яхонте – вещь, поражающая ум и приводящая в изумление зрителя; ничего подобного мы не видали даже в царской церкви Благовещения. Каждая икона имеет соразмерную с своей величиной пелену, спускающуюся до земли; на ней вышито то же изображение, что на иконе, унизано жемчугом и драгоценными каменьями. Что касается иконы Троицы, стоящей по правую сторону алтаря, то драгоценности на венцах ангелов не имеют себе цены: на среднем венце круглый изумруд, величиною с пиастр-реял (полтинник); на изумруде вырезано изображение Троицы, т.е. три ангела, Авраам, Сарра и трапеза; он не имеет себе цены и привлекает взоры всех красотою и тонкостью работы. Мы больше всего дивились на пелены икон; нам казалось, что сверху до низу все икона, что изображение на доске и шитье на материи – одно и то же. Красота венца увеличивается множеством образков в виде маленьких золотых солнц среди драгоценных каменьев и жемчуга <…>
<…> День начинал склоняться к ночи, когда я вошел в Троицкий собор, где находится рака святого Сергия. На стенах по золотому фону темнеют длинные ряды святых. Они живут своей странной и суровой жизнью, словно это процессия величественных фигур, идущих по склону холма, вырисовываясь тенями в свете заходящего солнца. В других, более затененных углах лица казались похожими на привидения, следящие темными глазами за тем, что происходит в церкви. Там и сям в неожиданном луче света то засияет нимб, словно звезда в черном небе, то какая-нибудь бородатая голова святого проступит из темноты, похожая на голову Иоанна Крестителя, лежащую на подносе Иродиады. В рыжеватых вспышках и сияющих отсветах, как гигантский фасад из золота и драгоценных камней, до самого свода поднимается иконостас. Возле него, справа, привлекая взгляд, некий пламенеющий очаг подавляет мрак. Многочисленные лампады, зажженные в этом углу, выглядят костром из золота и серебра. Это и была рака святого Сергия. Скромный отшельник лежал здесь, окруженный большим богатством, чем императоры. Его саркофаг сделан из позолоченного массивного серебра и стоит под балдахином на четырех колоннах того же металла — подарок царицы Анны.
Вокруг этой массы ювелирного искусства струится свет, в экстазе восхищения мужики, паломники, верующие всех сортов молятся, крестятся, проявляя на русский лад свою набожность. Это была картина, право, достойная кисти Рембрандта. Ослепительная могила отбрасывала на коленопреклоненных крестьян снопы света, от которых то блестела лысина, то высвечивалась борода, то вырисовывался профиль, тогда как низ тела оставался погруженным в тень и терялся под грубыми домоткаными одеждами. Здесь были великолепные головы с одухотворенными лицами <…>
<…> Переход от наружного света делал храм несколько мрачным, но это было только на первых шагах. Чем больше мы подвигались, тем становилось светлее от множества зажженных лампад и свеч; наконец, когда дошли до ра́ки преподобного, нас охватило целое море света. Пело два хора: на правом клиросе молодые монахи, на левом – старцы. Я в первый раз услышал толковое церковное пение, в первый раз понял…
Но в особенности понравилось мне пение старцев. Заунывное, полное старческой скорби, оно до боли волновало сердце… <…>
<…> Куда было сложнее дело со второй картиной, с «Пустынником». Я давно уже наметил себе у Троицы идеальную модель для головы «Пустынника». Это был старичок-монах, постоянно бывавший у ранней, стоявший слева у клироса большого Троицкого собора. Любуясь своим старичком, я как-то не решался к нему подойти, попросить его мне попозировать. Дни шли да шли. Однажды, уже в середине лета, прихожу я в Собор, а моего старичка нет, пропал мой старик. Пришел еще завтра – опять его нет. Так ходил с неделю, а старика и след простыл.
Я спрашиваю кого-то о нем, мне говорят: «Это вы об отце Гордее, так он помер. Поболел, да и помер». Я так и остолбенел: был старичок и нет его. Что делать, стал вспоминать его образ, чертить в альбом: что-то выходит, да не то. Там, в натуре, куда было интереснее. Эти маленькие, ровные зубки, как жемчуг, эта детская улыбка и светящиеся бесконечной добротой глазки… Где я их возьму? И сам кругом виноват: смалодушничал.
Прошло еще сколько-то. По старой привычке зашел в Собор на свое место, с которого, бывало, наблюдал старичка. О, радость! Он опять стоит на своем месте, улыбается, подперев пальцами седую бородку. Значит, он не умер, мне солгали. Ну, теперь я не стану откладывать надолго. Сегодня же, вот сейчас, после обедни подойду и все скажу. Увлеку моего старичка, напишу с него, а тогда пусть хоть и помирает!
Обедня отошла. Мой отец Гордей пошел своими маленькими старческими шажками домой, я за ним. Заговорил. Он смотрит на меня и ровно ничего не понимает. Так и ушел от меня куда-то в монастырскую богадельню… Нет, думаю, нет же, я добьюсь своего, напишу с тебя!
Так прошло еще несколько дней. Старичок все упирался, отговариваясь «грехом», на что я приводил примеры, его смущающие. Указывал на портреты митрополитов — митрополита Платона и других…
И, наконец, с тем ли, чтобы от меня отвязаться, отец Гордей неожиданно сказал: «Ну, ладно, нанимай извозчика, поедем, больше часу не мучь только…» Тотчас же я подхватил свою жертву, усадил на извозчика и марш на Вифанку. Приехал и – писать… Писал с жаром, взял все, что смог: этюд был у меня. Распростились с отцом Гордеем. Теперь оставалось написать пейзаж, осенний пейзаж с рябинкой. Пока что написал молодую елочку… <…>
<…> Сзади и с боков на него напирала стена богомольцев перед драгоценной ракой. Густой запах шел от всех этих зипунов, понев, лаптей, смазанных сапог. Чад от восковых свеч вился заметными струями в разреженном воздухе Троицкого собора. Со стен, закоптелых и расписанных во все стороны, глядели на него лики угодников <…>
<…> Была обедня, потом молебен, по окончании которого Аликс и я возложили заказанный нами покров на раку преподобного Сергия <…>
<…> Прошлое воскресенье провел в Троицкой лавре. Облазил все стены, все башни, подземелья...
В соборе, там, где стоит открытая серебристая рака, горит только одна лампада. Мощи как-то мелко лежат на дне раки, в каких-то почерневших, до ужаса древних остатках ветоши... Кругом плотная толпа – бабы, мужики, старухи с крысиными глазами. Ни страха, ни благоговения, ни вздохов ничего. Только любопытство, кое-какие замечания, иногда остроты и смех... <…>
<…> Убравшись в гостиничном номере, мы шли приложиться к раке преподобного, так часов в семь — половина восьмого. В церкви уже тушили паникадила, горели желтоватыми огнями восковые свечи. Жутковато, но и доверчиво было прикоснуться губами к жесткой холодной парче, таинственно и сладко пахнувшей миром. Воображение рисовало седого согбенного старичка. Идет он, сгорбившись, в беленьких одеждах по лесу, а рядом с ним большущий медведь. И думалось: вот я и упрям, и зол, и непослушен, и утянул чужую свинчатку, и матери грублю, но ты, дедушка, попроси кого-нибудь, чтобы меня там простили. А я больше никогда не буду <…>
<…> А народ все больше напирает, колышется. Отец говорит мне, что это самая Троица, Троицкий собор. Преподобного Сергия мощи тут <…>
<…> У оврага, промытого речкой Кончурой, великий князь приказал остановиться и вместе с Иваном пошел пешком к Никольским воротам, у северной стены монастыря. Княжич впервые увидел прославленный монастырь, такой простой и суровый. Весь деревянный, с деревянными стенами и башнями, он словно врос в голое темя лесного холма. Только один белокаменный собор Святыя живоначальныя троицы с золочеными маковками и крестом величественно возвышается среди обступивших его тесным четырехугольником маленьких деревянных келий братии. Крупнее этих избушек только храмина братской трапезной, построенной на юг от собора; позади келий, у восточной стены, келарские палаты для угощенья и ночлега почетных гостей и высокая деревянная звонница с тремя колоколами, недалеко от собора, к западу от него <…>
<…> Пусть мы их забыли поименно,
Слишком много
Пронеслось веков.
Но глядят рублевские иконы,
Писанные с этих мужиков.
<…> На следующий день утром Гаранька пробрался в Троицкий собор монастыря, где священник в ярком, блестящем облачении читал проповедь. Гаранька стоял в толпе недалеко от священника и видел, как он еле заметно вздрогнул, когда вдали грозно прогрохотала пушка. Тупой удар ядра снаружи в стену собора заставил всех вскрикнуть. Священник прервал проповедь, успокоил людей и снова заговорил. Тут еще раз грохнул выстрел, ядро выбило узкое высокое окно, раздался глухой звук удара. Стоявший прямо перед священником мужик, уже немолодой, с простоватым широким лицом вдруг ахнул и повалился на каменный пол. «Что это у него нога как подвернулась, — пронеслось в голове Гараньки, — сам упал лицом вниз, а носок сапога кверху задрался». И вдруг он понял, что нога не подвернулась, ее оторвало ядром. Упавший не шевелился, под ним расплывалось темное пятно.
— Корнея убило! Корнея убило! — испуганно закричали люди.
Заплакали дети, народ кинулся к выходу, Гараньку стиснули, затолкали, вынесли из дверей. Сухонькая старушка, одетая во все темное, с серым темным платком на голове, остановилась, увидев Гараньку.
— Сынок, иди домой, — сказала она ему, — а то, не ровен час, убьют.
Тут снова ударил вдали пушечный выстрел, и старушка упала на землю, сбитая ядром. Гаранька шарахнулся в сторону. К старушке кинулись люди помочь, но она уже была мертва. Народ бросился снова в собор укрыться за толстыми стенами.
Вокруг поверженного Корнея склонились мужики. Гаранька подошел к ним. Морщась, словно и ему передались невыносимые страдания человека, он глядел, как осторожно приподняли Корнея, перевернули на спину.
Еще раз грозно рыкнула дальняя пушка, и ядро пробило железные двери с южной стороны, проломило доску древней иконы. Столпившиеся вокруг раненого люди пригнулись, стали плотнее и загородили его. Гаранька с облегчением отвел глаза в сторону — все равно ничего не видать, да и смотреть тошно. Так стоял он и не уходил. Слышалось частое, с хрипом дыхание, какая-то напряженная возня, треск разрываемой ткани, неразборчивые быстрые слова. Потом стало тихо. Все поднялись.
— Преставился, — вдруг явственно услышал Гаранька необычное слово. Он исподлобья посмотрел в ту сторону и увидел неподвижное, синеватое лицо убитого Корнея <…>