Красногорская площадь

<…> У ворот монастыря расположились ларьки с мелким товаром и некоторыми из тех миниатюрных достопримечательностей, которые туристы любят увозить с собою в качестве сувениров. Раскрашенные с милой грубостью и примитивной простотой детские игрушки, хорошенькие белые валяные тапочки с розовой или голубой оторочкой, которые с трудом смогли бы надеть даже андалузки на свои крохотные ножки, меховые варежки, черкесские пояса, тульские столовые приборы, отделанные платиной, модели московского Царь-колокола, четки, эмалевые медальоны с образом святого Сергия, металлические или деревянные кресты с вырезанным на них в византийском стиле микроскопическим множеством фигур, с вырезанными же старославянскими буквами надписями, выпеченные в пекарне монастыря пряники с изображенными на них из тонкой хлебной корочки рельефами сцен из Ветхого и Нового заветов, не считая гор моченых яблок, которые русские, кажется, очень любят. В этих ларьках торговали фиолетовые от холода мужики. Женщины здесь, хотя и не подвергаются восточному заточению, не касаются внешней жизни, их редко встретишь на улице. Торговлей занимаются мужики, и торговка по сути дела неизвестный в России типаж. Это отстранение от внешней жизни — пережиток старого азиатского целомудрия. Вход в монастырь по своду расписан сценами из жития святого Сергия, великого, почитаемого в этих краях святого. Как и у святого Роха и святого Антония, у святого Сергия было свое любимое прирученное животное. Это не собака и не свинья, а медведь, дикое животное — персонаж, превосходно подходящий для легенды о русском святом <…>

<…> Дребезжащая коляска подкатила к главным воротам в несколько минут. И снаружи, и внутри, в проходе башни, заметалась перед Теркиным великорусская базарная сутолока. На длинной площади кверху, вдоль стены, шел торг яблоками, арбузами, всяким овощем и бакалеей, в телегах, на лотках и в палатках. В воздухе, засвежевшем под частыми, уже осенними облаками, носился плодовый запах, как бывало на Варварской площади, в Москве, или теперь на Болоте, о ту же пору дня. Во все стороны теснились обывательские дома с вывесками трактиров и кабаков. Слева, подальше, расползлось каменное здание монастырской гостиницы - совсем уже на купецкий московский лад, с выкрашенным чугунным подъездом и тиковой драпировкой, как многие бойкие и грязноватые номера где-нибудь на Сретенке или на Никольской. Гам, треск извозчичьих колясок, скрип возов, крики торговок и мужиков, пыль клубами, топтанье на одном месте серого народа, точно на толкучке у Ильинских ворот, - эта посадская несмолкаемая круглый год ярмарочная картина обвеяла Теркина сразу, и все в ней было для него так досадно-знакомо до мельчайших черт. Ни за что он не мог схватиться, чтобы настроить себя благоговейно <…>